Наталья Гундарева ушла в 56 лет. В своих фильмах она осталась живой и молодой. Ее роли в театре живут в памяти благодарных зрителей.
Рассказывать о ее работах сейчас не стоит — желающим обновить свою память — в помощь онлайн-энциклопедии.
Напомню о том, как она боролась за жизнь.
Это глава из моей книжки «Там, где бродит Глория Мунди». На презентации книги спрашивали: кто такая эта Глория? Перемудрил с названием. Сейчас пришлось бы переименовать: «Так уходит мирская слава».
В принципе случилось чудо. Оно воплощено в женщине, которая сидит на солнышке и улыбается мне той самой улыбкой, которую мы полюбили по спектаклям и фильмам. А потом с доверием и откровенностью делится своими надеждами, сомнениями, болями. Эти надежды ей самой кажутся безумными, но и реальными одновременно: пережив инсульт, после которого чаще всего уже не встают, Наталья Гундарева мечтает о возвращении на сцену.
13 августа 2002: в парке ближнего подмосковного санатория Наталья Георгиевна Гундарева дает свое первое после болезни большое интервью.
… Борьба Гундаревой за свою жизнь продолжалась еще чуть больше года. Мечта ее вернуться на сцену так и осталась мечтой. Но тогда, 13 августа 2002 года, и она, и мы, и я еще верили в возможность чуда.
Наш разговор был для нее заметным нервным напряжением. Иногда она не могла сдержать слез, и ее подруга Галя Пешкова принесла большой пакет бумажных носовых платков — его должно было хватить.
***
В фильме «Осенний марафон» вы играли женщину, которая, кажется, навсегда замерла в ожидании какой-то беды. Это свойственно вам в жизни?
Наталья Гундарева: Нет, я человек скорее оптимистичный. Несчастья стараюсь пройти быстро, не останавливаясь. Я так считаю: в жизни все время должно что-то происходить — и не останавливаюсь, иду дальше. Потому что не может же происходить только плохое! И мне неинтересно возвращаться: мол, а помнишь, как в таком-то году было хорошо! Мне гораздо интереснее — что будет дальше? Пожилым людям свойственно думать о том, что ими пройдено, людям молодым — о том, что впереди. Пожилой человек уже знает, что его ждет впереди, и он туда не хочет, он старается как-то отодвинуть это неизбежное будущее. А я вот думаю о том хорошем, что меня ждет. Уповаю на день грядущий, который принесет новые роли — мне так легче жить.
Происшедшее с вами несчастье и это чудесное возвращение — расскажите, как это бывает.
Наталья Гундарева: Этого, наверное, никогда не ждешь. И в принципе ты не отдаешь себе отчета в том, что произошло. Конечно, происходит некий переворот в сознании. Все последние годы я жила в непрерывной спешке, гонке, когда утром буквально за волосы стаскиваешь себя с постели, вливаешь в себя кофе, глотаешь сигарету, садишься в машину, мчишься на репетицию, на примерку, на спектакль, на съемку, а к вечеру прибегаешь домой выпотрошенная, не понимая, куда ушел целый день. И кажется, что ничего не сделано, хотя объективно это не так: ну прошла репетиция, ну, примерила два платья для новой роли, но в сущности настоящего, на что стоило бы употребить это жизненное пространство, — не сделано ничего. Потому что я люблю результат — характер такой. А то, чем я занимаюсь, результат дает далеко не сразу, и никогда не знаешь заранее, что из этого выйдет и что с тобой произойдет дальше.
И вот вдруг в этой гонке судьба меня остановила. И вот я думаю: почему это произошло? Почему Бог мне послал эти испытания? Вот я сказала, что люблю результативность работы, — наверное, это свойственно людям, которых обуяла гордыня. Это как на Олимпийских играх, где на всех трибунах транспарант: «Дальше всех! Выше всех! Лучше всех!». И может быть, судьба меня решила… поставить на место, скажем так.
Какая же тут гордыня!
Наталья Гундарева: Нет, правда, правда, правда! Я даже стала в чем-то распоряжаться судьбами других. Правда, люди сами доверяли мне свои судьбы, я этого не требовала и не становилась никаким Саваофом — они сами ко мне приходили со своими несчастьями, и я старалась им помочь.
И вы называете это гордыней? Что может быть важнее, чем помогать людям?
Наталья Гундарева: Да-да, конечно, но я ведь стала… не то, чтобы очень важной, я стала ощущать себя какой-то всесильной. Я хотела всё мочь, и мне было важно не то, как я прожила день, а — его результат. А это очень вредно. Надо думать о том, как ты проживаешь день. Вот меня судьба и остановила. И теперь я проживаю жизнь немного иначе. И все время возвращаюсь к истине, которая стала для меня на все это время главной: Бог посылает испытания сильным. Я сейчас очень много думаю над «Братьями Карамазовыми», потому что в нашем театре скоро поставят его инсценировку. И вот я как школьница — прохожу роман Достоевского. Заново. Читаю, останавливаюсь, начинаю с начала — мне нужно постичь. Там есть хорошие слова: в испытаниях, в горе ищи счастье, радость. Я и пытаюсь найти радость. И много работаю. Именно сейчас.
В спектакле еще не было распределения ролей, но мужу там как будто бы сулят роль Мити Карамазова. И я ему теперь читаю про Митю. Потому что понимаю: роль такого масштаба так просто не охватишь. Так что я не только о себе думаю… Я ведь даже не знаю, что со мной-то будет в этом спектакле, буду ли я там… Может быть, я покажусь нескромной, но мне кажется, что до сих пор я играла хорошо. Во всяком случае, на пределе возможного. Даже в средних пьесах все равно старалась выжать из роли все, что можно. Эти роли я любила, отдавала им все силы и даже получала за них какие-то премии. Потому что спектакль, который не отнимает у меня часть жизни, не имеет смысла. Нас еще в театральном учили: надо играть так, как будто завтра ты умрешь, и это последний раз! Так я и играла — словно умирать собралась. Мне так привычней, мне так лучше.
А вы думаете, что теперь сможете играть иначе?
Наталья Гундарева: Я максималистка. Но так играть, как прежде, я, наверное, уже не смогу. Для этого нужны огромные физические силы — а их уже просто не будет. А играть хуже не могу себе позволить. Ведь театр — это еще и легенды, которые кругами расходятся после каждого спектакля. Стоит снять его на пленку — и легенда разрушается. В театре до потомков должны доходить легенды, а не вещественные доказательства. В этом смысле кино и театр стареют быстрее, чем любое другое искусство — живопись или музыка. Как событие они устаревают буквально на следующий день. И пусть лучше остаются легенды: кто видел — перескажет тому, кто не видел.
Но вы уже дважды доказали, что невозможное возможно. Вы с триумфом вернулись на сцену после страшной автокатастрофы несколько лет назад, вы возвращаетесь к нам теперь — судьба вас наградила способностью перешагивать через любое «не могу». Это значит, вы еще и сами не знаете, каков на этот раз будет результат. Он еще может быть ошеломителен… И вот вопрос почти на грани мистики: когда случилось это несчастье, по стране прокатился настоящий шквал всеобщей тревоги и любви к вам — в прессе, в интернете, в письмах, в телефонных звонках во все редакции, — вы этот шквал чувствовали?
Наталья Гундарева: Я думаю, что осталась жить не только благодаря врачам, которые меня вытаскивали, и не только близким, а и благодаря этой любви очень многих людей. Они молились за меня, они потом подходили и просили обязательно снова выйти на сцену. Они говорили: вы должны! И если я когда-нибудь выползу на сцену, — только благодаря им. Потому что у меня нет никого, кому я могла бы сказать: ну, сволочь, я тебе докажу! Но я не могу разочаровать тех людей, которые за меня молились, и я должна выйти! В Пятой градской больнице есть церковь, и батюшка мне всё говорил: милочка, вы ходите, ходите, вы должны — мы на вас смотрим. И мне ничего не оставалось, как идти.
Маресьев с ампутированными ногами вернулся в авиацию. А вы хотели стать летчицей и совсем недавно летали на дельтаплане. Вы добьетесь, это теперь уже очевидно.
Наталья Гундарева: Очень все трудно… Болезнь оказалась такой, что все происходит ужасно медленно. А я всегда с лету хватала, и для меня эта медленность вообще невыносима. Близкие знают. Они мне говорят: ты же не могла пошевелить пальцем ни на руке, ни на ноге — а сейчас сидишь, встаешь, ходишь, пишешь, читаешь. А для меня это сознание невыносимо. Мне смешно и странно, когда окружающие радуются: смотри, Наташа уже ходит! А я им говорю: радоваться будем, когда вы сможете меня оставить одну в квартире, и я сама подойду и возьму нужные вещи, сама оденусь, сама выйду на улицу, зайду в магазин и сама куплю то, что мне нужно, и никто не будет меня страховать. Когда я наконец останусь одна.
Никакую женщину нельзя оставлять одну и без страховки.
Наталья Гундарева: Я не люблю слово «одиночество» и очень люблю слово «уединение». Одинокий глубоко несчастен, но несчастен и тот, кто не имеет возможности уединиться. Иногда нужно уходить в свою скорлупу.
Простите, что я возвращаю вас к случившемуся ужасу. Но что это было — просто провал?
Наталья Гундарева: Я вообще ничего не помню. Полная вырубка света.
Вы уже замечательно говорите, и я сейчас наслаждаюсь, слушая тот самый голос любимой актрисы. А первое слово, которое вы сказали в этой второй жизни, — помните?
Наталья Гундарева: Наверное, это не самые лучшие слова.
Ваше ощущение жизни, ее ценности, как-нибудь изменилось?
Наталья Гундарева: Я скажу банальную вещь: оказалось, то, что было — и было счастьем. Когда мы были молодыми и здоровыми, бегали по песку, и кидались в волны, и кричали друг другу: не заплывай далеко, а то ногу сведет! Вот это и было счастьем, вот это и было счастьем… На пляже детям устраивали какие-то представления, а мы жутко хотели спать, а там какой-то человек с ужасным акцентом кричал: к нам прышол Ра-а-бинзон, к нам прышол Ра-а-бинзон, а дети все орали: а-а-а!!!.. И нас это раздражало, потому что мы недосыпали. Мы этого «Рабинзона» возненавидели всей душою. Хотя и понимали, что детства у этих детей не отнять, и пусть они себе там радуются. А теперь ясно, что это и все и было — счастье.
Жаль, что мы его не сознаем.
Наталья Гундарева: Его не сознаешь никогда. Особенно при моем характере, когда все время интересно — что дальше.
Мы сейчас шли с вами по тропинке, и там сидел кот, наслаждался солнцем. Вот он не думал про то, что дальше, а просто наслаждался: животные умеют ценить прекрасное мгновение. Может, поучиться у них?
Наталья Гундарева: Я животных не люблю и поэтому за ними не наблюдаю. Ни зоопарки, ни цирки. Бывает. А жить вот этой минутой, проживать ее полностью, я думаю, мало кто умеет — это правда. Человек такое существо — ему все время кажется, что есть что-то еще лучше, еще прекраснее. И когда это прекрасное настанет — настанет наконец и счастье. Хотя я замечала, что бегущим людям со мной становилось спокойнее: я им говорила: давайте просто посидим, посмотрим вокруг, послушаем…
На сцене вы как раз умеете проживать каждое мгновение так вкусно, что в зале от этого делается очень хорошо.
Наталья Гундарева: Потому что это моя любовь. Я это люблю. Театр мой дом. Особенно когда был жив Гончаров — мне было так уютно в его театре… Немножко архаичном, традиционном. Его спектакли меня лечили от всех бед — я переступала порог театра, и все отлетало куда-то далеко. А выходила на сцену — и ни с чем не сравнимое счастье не покидало меня все три часа. А ведь там я как выходила на сцену — так уходила с нее только в антракте.
Уставали?
Наталья Гундарева: Конечно, очень. Часть жизни уходила от меня.
Жизнь вообще от нас уходит с каждым мгновением.
Наталья Гундарева: Я имею в виду — здоровье. Я после спектакля иногда думала, что если на меня повесить какие-нибудь датчики, то аппаратуру зашкалит: сердце улетало куда-то через горло. Не знаю, какой ангел-хранитель меня оберегал — я уже давно должна была умереть. Прыгала на сцену, словно топилась, и после спектакля сердце было как у гончей собаки — я дышать не могла, мне было плохо. Театр — очень сильная нагрузка.
Сейчас вы вернетесь уже в другой театр, и там другой хозяин. И мир, в который вы вернулись, тоже — другой. Без вас тут прошло 11 сентября, после которого сместилось сознание целой планеты. Вам заново придется все это осваивать.
Наталья Гундарева: У нас с Арцыбашевым нормальные отношения. Мне радостно сознавать, что он знает цену этой труппе и понимает, чего стоило Гончарову ее собрать. Потому что у нас блистательное созвездие актеров. И если Сергею Николаевичу удастся их всех правильно использовать — найти по Сеньке шапку, чтобы каждому кольчужка не была коротковата, то все будет хорошо. Я, конечно, не была у них на последней премьере «Женитьбы», хотя там играет мой муж — было страшно ее сорвать. Потому что все будут смотреть туда, назад, где мы сидим.
А инкогнито, в ложе, в темных очках…
Наталья Гундарева: Все равно узнают. Шепоток пойдет — спектакль сорвется.
А вам не кажется, что вы просто откладываете неизбежное: вы же все равно сорвете какую-нибудь премьеру!
Наталья Гундарева: Ну вот поутихнут премьерные бури, все уляжется — я пойду. А газеты вообще… господи, как же я возненавидела ваших собратьев!
Я сам их ненавижу, так что продолжайте, это интересно.
Наталья Гундарева: Есть люди, которые любят скандал и живут этим. Один актер сказал фразу, которая меня поразила каким-то новым для меня состоянием умов: отрицательная реклама — тоже реклама. Но я бы от такой рекламы удавилась. Мне стыдно становится, словно я в этом участвовала и это санкционировала. Вот, например, до этой болезни я вообще не знала о существовании газеты под названием «Жизнь», а теперь знаю. Потому что они там, не спрашивая разрешения, постоянно пишут о нас — обо мне и Николае Ивановиче Филиппове. Пишут, как мы проводим жизнь. Я понимаю, что тем самым они повышают тираж своей газеты, но надо же и совесть иметь. Фотографируют из-за кустов. Называют великой русской артисткой. Но чтобы стать великой русской артисткой, мне нужно как минимум умереть.
Это как раз необязательно.
Наталья Гундарева: Нет, я от них услышала то, что должна была услышать на похоронах. Они описывали, как я приехала в этот санаторий, где мы сейчас разговариваем, и как Игорь Костолевский нес мой чемодан — и тут же произвели его в носильщики. А еще произвели его в шоферы — потому что он возил моего мужа отсюда в Москву. А я думаю: каково Игорю читать все это! А Галю, мою подругу, называют помощницей. Любое добро они обращают во зло. Нельзя распоряжаться чужой жизнью. Они ужасные, они ужасные, подглядывают, подслушивают, вынюхивают, звонят — что за профессия такая! Я иногда думаю — была ли у этих людей мать? Люди по сути не созидатели, а разрушители — наверное, потому, что понимают, что должны будут покинуть этот свет. И стоит приоткрыть форточку — как они вторгаются и разрушают твою жизнь. Это ведь так легко — разрушить то, что не тобой создано! Иногда достаточно неосторожного слова. А мы никогда в свою жизнь никого не пускали, и если давали разрешение на какие-то публикации, то только серьезным газетам. Тут даже «Комсомольская правда» как-то напечатала снимок дома на этой территории, где я сейчас лечусь, и подписали: в этом особнячке живет артистка Гундарева. А директор санатория потом этим возмущался, потому что дом был совсем не тот. АиФ попросила интервью у мужа, и он согласился только при условии, что он все обязательно прочитает. Он пометил все неточности — на эти пометки вообще никто не обратил внимания. Я ведь это говорю не от буквоедства и не потому, что кто-то хочет отказаться от своих слов — а потому что на бумаге слова звучат совершенно иначе. Вот вы меня спросите: вы хорошая артистка? — а я скривлюсь: «Гениа-а-альная!!!!». По интонации вы поймете, что я имею в виду, а на бумаге все решат, что Гундарева уже совсем головой прискорбна.
Кроме возвращения на сцену, чего вы еще ожидаете с особым нетерпением?
Наталья Гундарева: У меня сейчас одна мечта: пожить нормальной жизнью, какой я жила. Сесть за руль, войти в свою квартиру, самой открыть дверь. Вернуться. Хотя когда я с 9 утра до 7 вечера мечусь по процедурам, я понимаю, какая для этого предстоит адская работа, причем это дело не одного года. А иначе я уже никогда не смогу вот так развернуться и легко поднять ногу в батмане. Все время буду бояться упасть. У меня даже была идея на свои прогоны обязательно звать врача, чтобы не бояться. Это сложная работа — истребить страх. Когда я попала в автомобильную аварию, то думала с отчаянием, что уже не смогу играть в театре. А потом однажды на спектакле «Виктория» мне сделалось плохо, и меня увели за кулисы. И потом всякий раз, когда я подходила к этому месту в спектакле, мне становилось так плохо, что я боялась упасть. И на каждом спектакле надо было побеждать этот страх. Что я для этого делала? Да ничего — просто продолжала играть. И с автокатастрофой — просто снова села за руль. И наш мудрый Гончаров спросил меня: «Ну, кому и что вы доказываете?». Я ответила: «Себе, Андрей Александрович!».
Доказали же! Докажете и сейчас.
Наталья Гундарева: А может, уже надо успокоиться и уйти. Понимаете, у меня довольно деятельная натура — мне все равно нужно будет что-нибудь делать. Арцыбашев предлагает: давай, мы тебя запишем в режиссеры! А я отвечаю: и будем мы с тобой, как Станиславский с Немировичем-Данченко, переписываться. «Перехожу ко второму акту, пришлите мизансцены!»…
Зато можно посидеть в «Славянском базаре»!
Наталья Гундарева: Можно. Но не нужно. Мне необходимо что-нибудь делать — обязательно, обязательно, обязательно. Я не смогу просто сидеть дома.
Вы уже делаете — это уже началось. Вы только что устроили в хорошую больницу одного замечательного, тоже любимого народом кинорежиссера. По проекту «Во имя здоровья», который вы создали. Вы уже очень многим помогли.
Наталья Гундарева: Но мы не можем никому вернуть молодость — даже если заложим души дьяволу.
Речь к вам быстро вернулась?
Наталья Гундарева: Ну, болтаю я так давно. Только если волнуюсь — начинаю говорить быстро и плохо. Мне нужно говорить медленно. Тогда вообще незаметно, что я болела.
Вот вы тоскуете по прежней жизни. А раньше у вас были причины ностальгировать по временам, когда вы девочкой могли придти в ТЮМ — Театр юных москвичей — и через него выбрать свою будущую судьбу? Сейчас-то уже нет ТЮМа, и вообще нет тех путей, которыми люди шли в актерскую профессию.
Наталья Гундарева: Я не то, что не дорожу прошлым — оно мне не очень интересно. Интересно то, что впереди, и в этом смысле были большие огорчения, потому что я чувствовала, что старею. А главное, старел Гончаров, который был удивительным генератором мысли, он знал не только актеров и не только пьесы, которые брал, — он знал зрителя. Знал, в какой момент на какую кнопку нажать, чтобы зритель взволновался. Он был Неистовый Роланд. Но я видела, как лев стареет и как молодые, приходя в театр, уже говорят: и чего там этот маразматик орет! Я им отвечала: «Дети, ша»! Я уже 25 лет в этом театре — и все учусь у него. А вы все такие умные-умные! В зеркало не можете насмотреться, такие умные. А я его очень любила. И так получилось, что не смогла быть на его похоронах. А может, это и к лучшему: для меня он живой, таким и останется.
У вас здесь есть какие-нибудь культурные развлечения? Телевизор смотрите?
Наталья Гундарева: Телевизор есть в номере. Но самое большое счастье — я наконец могу читать. Читаю без конца. Читаю одно и то же, но меня это устраивает. Я — «прохожу». Потому что до того я все это проходила в школе, а сейчас совсем другое восприятие. А по телевизору не все подряд смотрю, а только новости и старые фильмы.
А новые фильмы?
Наталья Гундарева: Я же академик «Ники» — и мне прислали около полусотни картин, которые были выдвинуты на премию. Я их все посмотрела. И таким образом не останавливалась. Некоторые пересматривала даже несколько раз — потому что я ответственна до противного. Я же буду решать судьбу людей!
И какие впечатления?
Наталья Гундарева: Я не считаю, что кинематограф наш умер.
По количеству точно не умер. А по качеству?
Наталья Гундарева: Там были фильмы — пусти их в прокат, и они хорошо пойдут. Они не хуже зарубежных. И актеры наши не хуже. Они даже лучше, потому что там целый завод работает на актера, там актер — весь смысл существования кино, а у нас он один в поле воин. Он выходит из окопов один и без гранат, а на него танки — режиссер, сценарист, оператор. И он безоружный идет.
Ваша вера в Бога укрепилась? Стала другой?
Наталья Гундарева: Она не может стать другой — она или есть или ее нет. Могу только сказать, что облегчения, на которое так надеются люди верующие, не было. Может быть, меня нельзя называть истинно верующей — и тогда какого мне ждать облегчения и от кого? Я пошла причащаться, и окружавшие меня люди ждали, что я выйду просветленная: на душе стало привольно и весело. Не было этого, мне не стало легче. Я все равно встречала эту смертельную боль одна. Когда приходит болезнь, то какие бы люди его ни окружали, и как бы ни старались врачи — он все равно встречает ее один на один.
Вы верите, что искусство способно влиять на жизнь?
Наталья Гундарева: Не знаю, способно ли оно влиять на жизнь, но на человека — уж точно. Недаром же театр называли храмом. В храм нельзя войти просто так — это значило бы обидеть верующих, правда? А театр — тот храм, куда можно придти неподготовленным. И если испытаешь там катарсис — твоя жизнь тебе покажется лучше, потому что тебе станет легче. Если отсмеешься — уйдешь в приятном настроении. Если увидишь что-то ужасное — твоя жизнь покажется не столь уж плохой. И ты уйдешь просветленным. Театр зовет тебя выше, и ты идешь за ним, туда, где будут падать звезды и звучать музыка — тебе туда захочется. Как та булгаковская коробочка, откуда слышны волшебные голоса.
В одном из интервью вы сказали, что актер — это глина в руках режиссера…
Наталья Гундарева: Да, это так.
А были случаи, когда вы ощущали, что глина режиссеру не по зубам?
Наталья Гундарева: Ну конечно. Особенно в кино, пусть на меня не обидятся кинорежиссеры. Встречи бывали такими недолгими, некогда было друг другу поверить до конца, но чем бездарнее режиссер мне встречался — тем больше мне хотелось ему помочь. Я практически уже могла бы за него снимать кино. И понимала, почему он меня пригласил — за имидж. А за позор надо платить.
В вашей актерской работе поражает естественность. Я ведь тоже купился, когда впервые увидел вас в фильме «Осень». Понимал, что актриса — и все же в вас было что-то необычно настоящее, несыгранное. И потом именно вы сделали эту новую правду актерской манеры привычной.
Наталья Гундарева: Потому что тогда это не было еще так модно. Потом естественность стала модной, и мы ахали, как Леша Петренко играл свой знаменитый монолог в «Двадцать дней без войны» — поразительный по достоверности и подлинности.
И когда эта подлинность окончательно стала модным штампом, вы пошли и сыграли «Любовный напиток» — пир актерских перевоплощений.
Наталья Гундарева: Я полюбила эту пьесу. Все время хочется чего-то другого…
Давайте считать болезнь жуткой пьесой, в которой вы играете. Скоро финал, вы выйдете на аплодисменты, и зал встанет вам навстречу.
Наталья Гундарева: Может быть. Хотя если я еще могу представить, как иду по улице и стучат каблучки, то как я на сцене взбегу по лестнице… — нет, кажется, я
уже не смогу этого никогда. А хуже играть не хочу. Я тогда лучше вообще уйду…
